Архитектор и интерьерный дизайнер Дмитрий Великовский в профессиональном общении человек скорее сложный, чем приятный. Он перфекционист, и, если подрядчики не соответствуют его высоким стандартам, он прямо об этом говорит. И с заказчиками вступает в дискуссии: выполняет лишь те их прихоти, которые не противоречит его представлению о прекрасном. Тем не менее, заказчиков у него не убывает. В 2018-м в жизни г-на Великовcкого произошли два важных события: он открыл офис в Лондоне и получил European Property Awards за проект «Малая Бронная, 15».
Дмитрий, вы стояли у истоков современного интерьерного дизайна. Почему вы, архитектор, занялись интерьерами?
Сейчас уже трудно вспомнить события, случившиеся почти 30 лет назад. В конце 1980-х именно интерьерный дизайн был востребован, поэтому мы им и занялись. Я работал вместе с дизайнером Вячеславом Хомяковым. В какой-то момент мы поняли, что знаний и опыта не хватает, и пригласили из Англии Стивена Райана, когда-то работавшего главным дизайнером у легендарного Дэвида Хикса (1929–1998, звезда британского интерьерного дизайна 1970-х). Мы у него многому научились, чего я не могу сказать о своей альма-матер – МАРХИ, где практически не дают знаний.
Тогда мы очень активно работали в России, в Москве, но постепенно клиенты покупали недвижимость за границей – и география наших проектов естественным образом расширилась. В 2000-е я открыл офис в Париже, год назад офис Dmitry Velikovsky Studio Ltd. начал работать в Лондоне.
Существуют ли национальные школы дизайна или это такой вненациональный вид деятельности, как программирование?
Интерьерный дизайн (если сравнивать с той же архитектурой или живописью) относительно недавно стал отдельной профессией. И декораторы в каждой стране невольно или осознанно опираются на национальное классическое искусство. Французы в своем багаже имеют блистательный ампир, вторую империю, эклектику-историзм. И отношение ко всему – цвету, пропорциям, свету — у них другое, нежели, например, у англичан, с их опорой на георгианскую и викторианскую эпохи. И в США есть своя национальная школа интерьерного дизайна, с ее любовь к комфорту, гигантоманией, с великолепным нью-йоркским ар деко в анамнезе. С этой точки зрения, да, конечно, существуют национальные школы дизайна. Национальное своеобразие, аутентичность – самое интересное, что может быть.
А какое место в этой дизайнерской картине мира занимает Россия?
Если говорить о современной практике, то она еще очень молода. И в ней мало своеобразия, многие равняются на модных западных декораторов. Даже в Киеве, где денег у заказчиков меньше, чем в Москве, интерьерные дизайнеры работают более самостоятельно, мне интересней наблюдать их работы. Но это моя личная точка зрения.
Задача архитектора и дизайнера – уловить, что есть «гений места», в чем он проявляется. И достойно поддержать историю. Вплоть до 1960-х годов даже в СССР, где все было унифицировано и стандартизировано, зодчие продолжали локальные архитектурные линии.
Уж насколько Жолтовский железной рукой навязал всей советской архитектуре палладианство, так и этот неоклассический стиль трактовали по-разному в Москве, Питере, Киеве или Минске. Центр Еревана застроили в сталинском ключе, но из розового туфа.
А сейчас ничего этого нет. В России никто не изучает и не анализирует историю конкретного места, хотя наша буржуазная архитектура рубежа XIX-XX веков была на высоком международном уровне, и она тоже была разной, даже в Питере и Москве. В этом сила архитектора — подружить новое здание с уже сформировавшимся локальным контекстом.
Должны ли интерьеры быть в духе времени или их надо создавать на века?
Интерьерный дизайн – это индустрия. Только в Англии ее оборот оценивается в $10-15 млрд. И, согласно рыночным правилам, в индустрии должна быть ротация товаров: новая мода, новые предложения. Сейчас, например, актуальны 1930-40-е годы. Сохраниться в веках, стать исторической ценностью может лишь люкс, верхний сегмент этой индустрии.
Я в свободное время путешествую по окрестностям Лондона, осматриваю интерьеры английских поместий. Этим домам несколько столетий, в них ничего менять не надо. Музей архитектора сэра Джона Соуна в Лондоне совершенен в каждой детали. Есть и современные интерьерные дизайнеры, чей стиль неповторим, — Рензо Морджиардини, Хуан Пабло Молино. Мое бюро как раз и по этой причине работает в люксовом сегменте, где challenge выше и можно создать нечто вечное.
Последнее время от частных заказов вы перешли к сотрудничеству с девелоперами. Ваш проект «Малая Бронная, 15» получил награду European Property Awards в 2018 году. Как вы относитесь к тому, что центр Москвы так активно сегодня перестраивается?
Я отношусь к этому негативно. Я бы предпочел, чтобы вся историческая застройка бережно сохранялось. Но в своей ежедневной практике я часто попадаю в ситуацию, когда, вне зависимости от моего участия в проекте, старый дом снесут: девелопер уже получил все необходимые разрешения. И перед мной встает дилемма: или участвовать в проекте и сделать достойную архитектуру, или дать другим архитекторам (а очень часто они занимаются самореализацией и вообще не учитывают исторический контекст) поставить на этом место бог знает что. Я выбираю первое, хотя моя позиция не идеальна с этической точки зрения.
Какие задачи вы решали в случае с домом на Бронной?
Я спроектировал его в неоклассическом стиле. Я ставил цель сделать такой дом, о котором через 20 лет все забудут, что его построили недавно. Он слегка постареет, и его новодельность будет вообще незаметна.
Говорят, что новый дом – это прежде всего планировки. Ваши планировки на «Малой Бронной» очень детальны. Судя по всему, вы противник open space?
Все зависит от контекста. В древних Помпеях, в домах – отличные планировки, с внутренним двором, бассейном и галереями по периметру под навесами, где можно спрятаться от солнца. Но для нашего климата они не походят. Планировки оpen space хороши для виллы на природе, над водопадом. Но, если речь о буржуазном доме в центре Москвы, то и планировки должны быть соответствующими, чтобы к каждой спальне примыкали ванная и гардеробная, чтобы людские потоки не пересекались, и проч., там много нюансов.
У вас, помимо собственно бизнеса, есть культуртрегерский проект – вы затеяли серию книг, посвященную истории русского архитектурного авангарда. Зачем?
Первый толчок был сентиментальный. Мой дед, архитектор Борис Михайлович Великовский был активным участником авангардного процесса, он много проектировал в первые два десятилетия после революции. Его здание Госторга на Мясницкой выглядит так современно, словно его построили в наши дни. Авангард по гамбургскому счету — это единственный весомый вклад русского искусства в мировую культуру. До этого мы всегда находились в положении догоняющих, и только в первые 30 лет XX века задавали моду во всем – архитектуре, дизайне, театре, кино.
Если сравнить количество книг и исследований по Баухаусу и по русскому авангарду, то они несопоставимы. Про советскую архитектуру мало что не известно. Вот эту лакуну мы пытаемся закрыть. Книги из моей серии будут издаваться по-английски, они предназначены западному читателю в первую очередь.
Если бы вдруг оказались директором архитектурного вуза, как бы вы построили преподавание, какие курсы в первую очередь ввели?
Я бы строил преподавание на базе классического наследия, мои студенты штудировали бы классический ордер, его логику и пропорции, и изучали классические градостроительные принципы.
Можно ли научить нелинейной архитектуре?
То, что называют нелинейной архитектурой – Норманн Фостер, Заха Хадид и иже с ними, — их работы – это памятник тщеславию их создателей. В каком бы городе на планете они не строили, они возвеличивают себя, их объекты доминируют над пейзажем и затмевают собой все. Они даже не предполагают какой-либо переклички с уже сформировавшимся городом. Я, наоборот, — сторонник диалога.
